Тяжело видеть, когда людям плохо. Хоть они и инициируют всякие странные идеи как, например, написать президенту США, чтобы какой-то военный моногород под Красноярском не расформировали. Потому что в России эта проблема не решается, а поскольку оборонка — это что-то важное, давайте напишем Обаме. Когда немного истощается ресурс слушать и видеть все эти грустные истории, начинается выгорание. И в момент, когда у меня это началось, я по счастливой случайности попала в московское приложение «Ведомостей». Там были новые социальные проекты, когда счастливые благополучные люди хотели менять реальность вокруг себя, улучшать жизнь людей. И это была новая волна карьеры, когда вокруг были крутые, позитивные люди. Вокруг была такая вот воодушевляющая социальная журналистика. Но потом стало понятно, что таких проектов становится меньше, политическая и социальная жизнь очень быстро начала схлопываться в конце нулевых, когда казалось, наоборот, она должна развиваться. Потом начались наезды на редакции, которые старались делать объективную журналистику. Я, все-таки, работала в больших редакциях, где были очень четко разделены задачи. Один человек никогда не отвечал за все сразу. Есть же совсем маленькие медиа, где люди, создающие контент, еще знают, и как деньги зарабатывать, и как отчитываться и так далее. А я не такая многофункциональная. И в тот момент мой взгляд на перспективы социальной журналистики стал более депрессивным, уже какое-то выгорание происходило. Поэтому я ушла в PR-историю. Но все, чем я занималась там, все-таки, так или иначе, было связано с социальной журналистикой. Сейчас я работаю в отделе спецпроектов Forbes, где тоже иногда удается писать по социальной теме. Да, с одной стороны, случилось выгорание, с другой — я понимаю, что благодаря профессии, я многое для себя узнала, увидела и поняла. И даже если у меня недостаточно хорошо получилось поделиться этим с окружающими, мой жизненный опыт это точно обогатило.

Может быть, я сама ленивый человек. Я знаю людей, которые без всякого пинка со стороны работодателя готовы ехать куда-то, встречаться с кем-то, но мне важно, чтобы был дополнительный импульс и цель куда-то поехать, найти какую-то тему, людей. Эта профессия меня всегда в этом смысле развивала, и я ей благодарна именно за это. Моя история тоже немного менялась в зависимости от изданий, в которых я была. В какой-то момент я работала в «Большом городе» и узнавала что-то по профессии. Я ездила смотреть, как выращивают коров, ходила на беседу с психотерапевтом, который рассказывал, как врачу можно сделать крутую карьеру и зарабатывать огромные деньги за один прием, представляя профессию, которой толком даже и не было в России. Работая в другом издании, я ездила по регионам, наблюдая за людьми в сложных жизненных обстоятельствах. Про 90-е все говорят по-разному: для кого-то — это ужас и нищета, для кого-то — первые деньги, а для меня — это студенчество и Москва. Мой контекст совершенно отличается от контекста человека, который на двадцать лет меня старше и который прожил всю жизнь в месте, совершенно не похожем ни на центральную Россию, откуда я родом, ни на мегаполис Москву, которая сверкала и блестела в 90-е, будучи, при этом, очень странным местом с бездомными в диких количествах. В нулевые я ездила именно по таким местам, которые позволяли мне открывать для себя Россию, которая на самом деле такая разная и которую я, по сути, до сих пор толком не знаю. Но все таки, что-то благодаря профессии удавалось таким образом узнать.

Когда я писала PR-материалы для каких-то фондов, которые занимаются просветительской работой, например, проводят бесплатное обучение для учителей астрономии или делают летние школы для одаренных детей, мне не казалось проблемой один раз в тексте упомянуть, кто на это дает деньги. Ты просто с удовольствием рассказываешь про хороший социальный проект, и абсолютно не стыдно сказать, кто в него вложился деньгами. Это выходит вполне логично и нормально. Конечно, если это плохой социальный проект, то ты просто за деньги делаешь материал, никакой социальной миссии в этот момент не несешь и просто злишься, что этим занимаешься. Если есть возможность этим не заниматься — хорошо. Если нет — искать баланс, когда есть и хорошие проекты, в том числе.

В 90-е годы, учась на журфаке, я уже начала подрабатывать. И самые интересные мои подработки были связаны с разделом «Общество» в газете «Сегодня». Ради денег я также писала новости в какой-то вестник, уже даже не помню, как он назывался. Это совершенно меня не увлекало. Собственно, даже в старших классах, когда я в Пензе ходила в «Молодой Ленинец», обучаясь в школе журналиста, у нас был отдел спецпроектов, но все, что я писала, было связано с социалкой. У меня просто голова изначально работает про социальное. Не было такого, чтобы что-то щелкнуло и развернуло конкретно в эту тему. И с самого начала пути в этой профессии, более двадцати лет, социальная журналистика помогала мне разговаривать с совершенно разными интересными людьми. Я знаю, что для многих, журналистика — это возможность поговорить и провести время с успешными, талантливыми людьми, которые занимаются творчеством, бизнесом или что-то еще делают круто. А мне всегда было интересно просто общаться с разными людьми, увидеть как они живут. Например, как живут люди в какой-нибудь деревне, как они спиваются, и им побоку свои же дети, которые не ходят в школу и в два часа дня спят вместе с ними. Или увидеть какого-то фермера из Свердловской области, который имеет представление и о жизни в русской деревне, и о том, как сделать бизнес. И взгляд этих людей очень не похож на мой, просто в силу обстоятельств. И социальная журналистика помогала мне самой понять что-то про жизнь.

Люди, которые придумывают что-то новое или с чем-то, на мой взгляд, плохим, борются, вдохновляют очень сильно. Они иногда просто тебя поднимают, заставляют думать, и это тоже очень важно. Но порой к разговору, особенно с экспертами, трудно готовиться. Пытаешься как можно больше понять по теме, чтобы не показаться идиотом и задать вопросы, которые принесут более осмысленные ответы. Бывает сложно погружаться в это. Понятно, что бывают такие прекрасные эксперты, которые умеют объяснять сложные вещи доступным языком, и журналист даже не всегда нужен. Но не всегда так бывает. И разговорить эксперта или героя, который не хочет разговаривать, тоже сложно. Я стараюсь не общаться с теми, кто сам не хочет со мной общаться. Бывало и такое, что меня выгоняли с интервью. В одном случае, просто не случился текст, чему я, по итогу, рада, а в другом — был неидеальный итоговый текст, но я была рада, что меня выгнали, и я могла об этом в тексте рассказать. Это тоже характеризует человека, не готового на равных разговаривать. Это был Кашпировский. Текст не очень получился, но сама история вышла очень смешная. Мы были там с фотографом, который тайком пытался снимать эти сеансы, а я ходила на сцену и была среди тех, кто там валялся на полу. Мне не понравилось, он жестко так говорит: «Лежи!» Ну я и лежала, затаившись, чтоб не конфликтовать, когда стало понятно, что он подталкивает тех, кто не ложится сам. В целом, все это было похоже на какую-то шпионскую историю. Так что все-таки, как журналисту, мне это очень понравилось.

Я думаю, общение с фондами строится так же, как любое другое общение. Ты начинаешь общаться с пресс-службой, они тебе присылают пресс-релизы, пусть это и не идеальный способ. Сейчас НКО или их главы часто неплохо ведут свои соцсети. Они могут сами так хорошо написать о проблеме или о своих подопечных, что будучи просто подписанным на сотрудника фонда, можно всегда быть в курсе происходящего и раньше успеть взять комментарий. Даже если соцсети фонда не очень развиты, это все равно не такое большое сообщество, все примерно обо всех знают. И если журналист начинает писать нормально, не с каким-то жутким подходом, мол все ужасно, все умерли, и никто не смог помочь, тогда у сотрудников НКО появляется доверие к журналисту или СМИ, и можно уже переходить к более глубокому сотрудничеству. Я думаю, что можно, действительно, так с ними дружить.

Думаю, что каких-то конкретных тяжелых тем, которые меня натолкнули на уход из профессии, не было. Меня не отправляли на них смотреть, когда я была была молодой и неопытной. Сталкиваться с действительно тяжелыми историями я начала, будучи уже взрослым зрелым человеком. Например, во время работы в Русфонде, я ездила по редакционному заданию в деревню, познакомилась с многодетной женщиной, гораздо моложе меня. Она растила годовалую девочку, которая просто не двигалась, не ела и не пила. У нее ноги выворачивались под каким-то безумным углом, и я, вообще не могла представить, что у живого человека это может так выглядеть. Мать должна была ее двигать, чистить всякие трубки раз в полчаса. Это круглосуточная работа. И ты просто смотришь на эту женщину, у которой нет возможности работать, у которой муж в тюрьме, которая живет в старом доме, где нет горячей воды и которая в долгах и не может добиться даже того, чтобы им выделили дом поближе к больнице. Да, это тяжело увидеть, но эта история, на самом деле, позитивная, потому что эта женщина сама здорова, она смотрит вперед, все на ней держится и все двигается. Ты ужасаешься, с одной стороны, но и восторгаешься.

При подготовке материалов, я встречалась с людьми, которые уже несколько лет живут при больнице. У девочки был рак, потом рецидив, и семья не могла уехать далеко от научного центра, где ей пересаживали костный мозг. То есть, люди были вырваны из жизни совершенно. Но тем не менее, у меня не было сильного выгорания при виде таких вещей. Отчасти, потому что я уже взрослый человек, отчасти, потому что последние 15-20 лет в крупных городах, куда попадают такие семьи, по-человечески относятся к болеющим людям, и ситуация в этой сфере, все-таки, не такая трагичная. Сложнее, когда ты, допустим, просто идешь по улице, а навстречу идет пьяная женщина с ребенком, которая просит сигарету и говорит: «Боюсь идти домой, муж обещал убить». И когда ты видишь это не в рамках работы, а просто так, у тебя уже включается какой-то механизм, и ты говоришь: «А вот, знаете, у нас в соседнем районе есть центр для женщин, который может вас принять, там можно переночевать». А ей не до того, у нее свои дела. И я поняла, что люди при тех же больницах, вроде, находятся в еще более тяжелой ситуации, но зачастую выглядят менее безнадежно, чем, например, мои же соседи.

Очень помогает общение со специалистами. Хоть я и была репортером долгое время, я писала не чистые репортажи, а с комментариями экспертов. И то, что рассказывают специалисты в конкретных областях, помогает всему придать немного другой взгляд. Даже если история тяжелая, ты понимаешь, что у нее есть контекст и позитивная перспектива. И что с подобными проблемами этого конкретного человека сталкиваются еще тысячи людей. Это позволяет как то иначе на все посмотреть.

Кроме очевидных — отпуска и качественного сна, очень важно, что происходит с редакцией. Если у человека все в порядке, есть поддержка в семье или среди друзей, стоит обратить внимание на обстановку в редакции, где вы работаете. Важно видеть, какие есть перспективы у этого издания, какой уровень взаимопонимания между журналистом и редактором, есть ли финансовые проблемы и так далее. То есть, когда сеть оптимизм, перспективы, планы на будущее, внутриредакционная жизнь и ощущение того, что вы не просто дорабатываете последние дни, а понимаете, куда вы двигаетесь, с проблемами легко справляться внутри редакции. Мне кажется, если проблемы с отношениями внутри редакции, надо уходить. Хотя, когда я разочаровывалась, тоже не всегда уходила. Все-таки, надо детей кормить. Но если есть хотя бы минимальная возможность, нужно уходить и искать что-то другое. Если возможности нет, надо, не уходя, пытаться делать что-то другое. Бывают и такие варианты, когда человек как-то делает свою работу, не надрываясь, но находит параллельно подработку или даже на волонтерских условиях что-то делает. Конечно, тяжело, но иногда это стабилизирует. В общем, очень важно найти для себя что-то, что позволяет получать удовлетворение от работы. У меня такое тоже бывало, когда помимо основной работы, которая мне не нравилась, я работала над справочником для семей, в которых живут взрослые люди с ментальными особенностями. Они приходят в какой-нибудь фонд, и у них множество таких вопросов, на которые представители фонда уже устали отвечать. И меня просили поучаствовать. Получалось, что я работала и в выходные, и злилась на себя, что взялась за работу, которую не успеваю выполнять в срок. Но тем не менее, во время работы и после завершения я чувствовала удовлетворение, ведь, во-первых, я сделала что-то новое, пусть и не супер творческое, а во-вторых, появилась надежда, что это пригодится людям, что для меня тоже очень важно.

В своей практике я всегда старалась учитывать пожелания экспертов. Потому что отношение к людям меняется в зависимости от того, говоришь ты про человека, называя его дауном или, все таки, человеком с синдромом дауна. Я, действительно, вижу эту разницу в тексте, когды ты говоришь просто про людей или смотришь свысока. Нужно обязательно говорить уважительно и толерантно о непохожих на нас людях и стараться понять их проблемы. При этом, когда речь идет о военных действиях, в ход идет совсем другой язык — язык войны и неприятия других. И это язык становится еще и месседжем, частью какой-то системы и несет в себе целый ряд смыслов. Я считаю, что «за базаром надо следить», и ты уже сам должен решать, как именно ты будешь это делать, и что тебе, как журналисту, важнее. Например, в некоторых случаях, учитываешь то, как просят говорить эксперты, а в некоторых — нет, потому что у тебя самого к этому другое отношение. Безусловно, на это также будет влиять редактор, который потом будет смотреть текст, но далеко не всегда редакторы лучше разбираются в конкретной лексике. Эксперты в данном случае могут больше помочь. Здесь вопрос в том, будешь ли ты их советы и комментарии использовать. Я использовала, когда писала про людей с физическими и ментальными особенностями, потому что эта тема мне близка и интересна. И есть красота, которая кому-то кажется чем–то совсем другим, но там тоже можно увидеть ее увидеть. Важен взгляд, а к нему уже прилагается какая-то языковая система.

С одной стороны, меня всегда учили, что если есть хорошая история, нужно писать о ней максимально просто, тогда она сама о себе будет рассказывать. Когда описываешь какую-то ситуацию, важен не слог, а суть. Сначала нужно, как и в любой другой журналистике, научиться писать коротко и внятно. И это, на самом деле, не так просто было в первые годы моей карьеры. Потом это приходит. Но, возможно, когда пытаешься писать просто и понятно, у тебя уходит тот слог, который мог бы наработаться. И если ты не настаиваешь на этом, а подчиняешься литературным редакторам, ты себя теряешь. Но тут социальному журналисту важнее всего — видеть интересные темы и проявлять сочувствие к людям. Тогда даже без слога получится хорошая, твоя личная история. Ведь это ты поговорил с экспертом или героем, а другому человеку он бы рассказал совсем иначе. Я не уверена, что каждому журналисту так необходим свой слог. Но если стремиться, например, в «New Yorker», где уже не просто репортажи, а документальная проза, то надо с первого дня думать и заботиться об этом. У меня такого нет, но я очень уважаю журналистов, которые бьются за каждое слово и постоянно учатся писать лучше даже через какую-то борьбу с редакторами. И пусть они медленнее будут учиться писать просто и структурировано, но смогут сохранить свое слово, которое потом может очень классно развиться.

Сейчас я работаю только с партнерскими материалами, поэтому мне не приходится искать темы. Но когда я работала в отделах, непосредственно связанных с обществом, в работу авторов входил поиск тем. Иногда это происходит через редакцию, но большинство журналистов занимаются подбором тем самостоятельно. Дальше они предлагают их редактору, который, в свою очередь, может утвердить или отказать. Темы ищутся и по новостям, и по соцсетям. Когда тебе самому это интересно, материал получится лучше. Часто редакторы говорят: «Ну тебя самого это цепляет? Ты реально хочешь про это написать? Если да, то давай.» Когда я работала в «Большом городе», одну девушку очень заинтересовало, что в Бурятии выкопали тело монаха, который умер сто лет назад, а он оказался нетленным. И она говорит: «Хочу посмотреть». Ей редактор отвечает: «Ну на что там смотреть? Все уже про это написали. Что ты можешь еще увидеть?» Девушка тогда стояла на своем, говоря, что это — чудо. И редактор дал в итоге командировочные и задание написать о месте, где происходят чудеса. И она именно с таким взглядом поехала, и вышел очень классный текст. То есть, важен даже не язык, а взгляд. Безусловно, часто классные тексты появляются, когда ты увидел новость, поехал смотреть, и оказывается не какая-то стандартная ситуация, а ситуация, где можно рассмотреть другой ракурс. И тогда ты пишешь не то, что по новостям примерно все представляют, а создаешь совершенно новый текст. И это все, правда, может быть интересно людям.

Я считаю, что обязательно должны быть прописаны какие-то простые правила работы редакции. Просто для того, чтобы всем было удобно работать и чтобы максимально оставаться в безопасности, должна быть схема. Но не думаю, что должны быть пункты, связанные конкретно с социальным направлением журналистики. Это излишне. А если у автора возникают вопросы касательно сложных содержательных вопросов, это всегда можно обсудить с редактором. Бывают всякие рабочие ситуации, и всех деталей не пропишешь.

Честно говоря, из-за современной онлайн-среды, мне не кажется, что региональным изданиям стоит как-то разделять, что это поймут, а это — нет. Я не очень хорошо понимаю специфику региональных медиа, и локальные журналисты, с которыми я встречалась, кажутся мне такими же профессионалами, как и я. Но я понимаю, что если ты работаешь в каком-то городском медиа, которое издается на деньги местной мэрии, это откладывает свой отпечаток. Я имею в виду, что там есть строгая отчетность и бюрократическая волокита, которая усложняет жизнь редакции, которая уже не может просто работать на читателя. У вас есть заказчик, который может что-то требовать. В этом смысле, понятно, что писать сложнее. Я однажды работала в СМИ, и не знала, что оно издается на деньги правительства Москвы, а они как-то это скрывали от журналистов, что было очень странно. Но когда такое вскрывается, ты очень быстро понимаешь, что ты не просто работаешь не в редакции. Это странно. И ты уходишь, а если остаешься, то понимаешь, что ты теперь — не совсем журналист.

Мне кажется, у нас хорошо работают законы, ограничивающие съемку детей, упоминание имен и так далее. И даже в том, что касается детей, есть некий перебор, потому что ребенка нельзя фотографировать без письменного согласия родителя. Мне кажется, что это вопрос приоритетов. Потому что если речь о сборе денег, то, безусловно, нельзя обойтись без имени и фотографии ребенка, которому требуется помощь. Если мы говорим о каких-то других проблемах, например, конфликте в школе, тут, наверное, лучше не публиковать фотографию этого ребенка и не называть его фамилию. По возможности, журналист должен помочь родителям, если они хотят обращаться в органы, писать заявление, но самого ребенка, при этом, не слишком «выпячивать». Медиа, которые специализируются на социальной тематике, как правило, так и поступают. Они могут рассказать даже какую-то очень сложную историю подростков, но имя будет изменено или сокращено до одной буквы, и будут использованы либо коллажи, либо размытые фотографии, либо изображения со спины. И спустя двадцать лет, ты уж точно не поймешь, о ком эта история. Это часто делается, мне кажется.

Больших юридических проблем я не припомню, но один раз была неприятная история. Это было лет пятнадцать назад. Тогда мэром еще был Лужков, и его жена, Елена Батурина, занималась застройкой в историческом центре Москвы. И однажды при подготовке материала, мы с экспертом пошли бродить по заброшкам ходить в печатниковом переулке. В том числе, общались с местными жителями, и одна женщина говорила: «Да вообще нашу Москву разрушают. Я вот архитектор, тут вообще все изменилось до неузнаваемости. Батурина понастроила тут этих офисных стекляшек, и что теперь делать?» Я эти слова включила в текст. На следующий день после публикации с нами связался юрист компании, которую возглавляла Батурина, и потребовал опровержение. Пришла юрист «Ведомостей», которая сказала: «Так, прошлого юриста Батуриной зарубили топором, потому что они сами — такие юристы, которые ни перед чем не остановятся.» И мне говорят: «Ты разговаривала с женщиной, ты упомянула ее имя. Ты уверена, что это она? Есть аудиозапись?» Ты точно представилась журналистом и сказала, что идет запись?» А в записи был такой момент, что я представляюсь журналистом, а дальше ставлю на паузу и объясняю ей. Не хотелось просто записывать лишнее. Но все равно, мне сказали, что это считается подтверждением того, что мы представились. И мы не стали давать опровержение. Мне сказали найти эту женщину и предупредить, чтобы теперь у нее не начались проблемы. Я пыталась это сделать, нашла какие-то телефоны, но она уехала куда-то на дачу. Я тогда не предупредила, ушла в отпуск. А прихожу на работу, а там уже лежит объяснительная от этой женщины. То есть они ее, бедную, нашли и заставили писать, что она приносит извинения, что это был бытовой разговор, она ничего плохого не хотела сказать про Батурину, а что за люди были с магнитофоном — она не знает. Мне, видимо, повезло работать в крупных редакциях, где есть штатный юрист. И этими проблемами не приходилось заниматься самостоятельно. Но нас всегда просили делать записи для подтверждения. И если тебя просят присылать на согласование цитаты, лучше присылать. Иногда, когда ты сам не уверен, то можешь сам предлагать эту практику. Но если тебе интереснее живую речь поставить, а человек не просит согласовать цитату, то лучше и не спрашивать. Потому что очень часто цитаты переделывают просто до неузнаваемости, они становятся скучными и неинтересными.